Электронная книга "Живая память поколений"

 Из воспоминаний Бойкачева Василия Семеновича:

«Я родился на Гомельщине в деревне Малевичи Жлобинского района. Отец работал на железной дороге в Жлобине, мать – в колхозе «Красный партизан». С домашним хозяйством управлялась бабушка Акулина. Кроме меня в семье росли сестра и двухлетний братик Толя.

Осенью 1937 года мать повела меня с ранцем на спине в первый класс. Моя первая учительница Любовь Ивановна Лашкевич посадила меня за первую парту. Учился я в школе на «4» и «5». Школа славилась художественной самодеятельностью.

1940-й и 1941 года были годами военных игр школьников Малевичского сельсовета. Нами руководил директор школы и заведующий военным отделом Жлобинского РК КПБ Злынов Г.В. Мы изучали строевую подготовку. Сами изготовили деревянное оружие. Комплектовали отряды, готовили форму, санитаров…

22 июня 1941 года фашисты вероломно напали на нашу Родину. На моих глазах проходила эвакуация с западных районов нашей республики ресурсов, оборудования, скота…

5 июля 1941 года фашисты ворвались в деревню Малевичи. Детская память запечатлела солдат с засученными рукавами, наперевес держащих автоматы, на спине у них были телячьи ранцы. А на боку длинные цилиндрические банки – противогазы. Гитлеровцы в кожаных сапогах с широкими голенищами, с разъяренными глазами кричали и пели: «…цвай монат Москов капут…». В этот день я с моим одноклассником-однофамильцем Бойкачевым Павликом и Губаревым  Васей вошли в школьное здание, взяли из пирамиды знамя школы, резиновые штампы и печати, завернули в клеенку и закопали в школьном саду под большой грушей в центре сада.

В августе 1941 года была установлена связь с руководителем малевичской подпольной группы Шевцовым Иваном Николаевичем, от которого я получил задание собрать оружие и заниматься разведкой. По заданию мне приходилось ежедневно бывать на железнодорожном разъезде возле колхоза «Красный партизан», где жили и несли службу двое немецких железнодорожников – Фриц и Ганс. Летом 1942 года Ганс избил меня за любопытство и частое появление на разъезде.

Подготовил список проживающих мужчин в деревнях Малевичи, Точиловка, Корма, Красный Партизан, Заградье, Заводное…Учел и военнопленных. Списки были переданы Шевцову Ивану Николаевичу.

С 1941 по 1943 год я сдал подпольщикам и партизанам около 40 тысяч патронов, 21 винтовку, 4 ручных пулемета, 2 ротных миномета, около 120 гранат и много запалов к ним, наган с патронами…

В 1942 и особенно в 1943 году активно действовали диверсионные подрывные группы партизан на участке железной дороги Красный Берег – Жлобин.

По заданию мне приходилось повреждать телефонную связь и содействовать минированию железной дороги.

Утром 11 апреля 1944 года меня арестовали гестаповцы. Меня допрашивали несколько раз, задавали провокационные вопросы, пытали. Я ничего не мог сказать, потому что жалко было маму, младшую сестренку, братика. Я молчал.

Однажды рано утром два автоматчика вывели меня и еще двоих человек. Страшно было идти в неизвестность, так как я понимал, что меня ждет или концлагерь, или расстрел. Знал, что помощи мне ждать неоткуда. Хотелось жить, ведь за свои пятнадцать лет я так мало видел и узнал. А когда на обочине дороги показались большие белоствольные березы, забилось сердце; слезы сами навернулись на глаза. Вспомнил маму, брата, сестру, наш дом. Захотелось подбежать к березкам, залезть высоко, чтобы увидеть свою деревню, землянку. От этих мыслей ноги сами замедлили шаги…Сколько буду жить – это никогда не забудется. В Красном Береге посадили нас в вагон и повезли в бобруйский лагерь. Бывшая бобруйская крепость был превращена в лагерь, обнесена колючей проволокой, через которую пропущен электрический ток. Немецкая охрана предупредила нас об этом.

Когда группа в составе 30 человек вошла на территорию лагеря, я увидел в центре стул, где стригли арестованных. Постригли и нас. Дали обед. Обед был из 2 картошек неочищенных, стакана воды и 150 граммов хлеба. В камере были трехъярусные нары, на которых лежало много изможденных людей; посредине камеры стояла деревянная бочка. Лежавший рядом со мной на нарах человек по имени Софрон предупредил меня, если хочу жить, чтобы хлеб с гречневой жмыхой не ел.

Сидел я в Бобруйском лагере несколько дней. Много людей за это время умерло в нашей камере. От недоедания меня тоже оставляли силы. 25 апреля 1944 года была дана команда построиться во дворе лагеря. Открылись толстые двери камеры, люди вышли, построились. Офицер объявил всем, что колонна строем пойдет на станцию. Всем было ясно, что повезут в Германию.

Вагоны набили людьми до отказа. Люки (окна) товарных вагонов были закрыты, двери тоже. Поезд ушел на Минск, Брест, Варшаву. Во время остановки поезда охранники бросали булки хлеба в вагон. Люди хватали, потом делили по кусочку. В вагоне находились лидеры, которые распределяли хлеб и воду. В вагоне были военнопленные, партизаны, подпольщики. Больше внимания уделялось истощавшим, ослабевшим, больным и подросткам. На остановках из вагонов убирали умерших.

1 мая 1944 года поезд прибыл на неизвестную железнодорожную станцию в Германии. Лагерь находился под открытым небом. Охрана лагеря располагалась у входа в специальном зеленом бараке. В лагере выдали дневной паек: две картофелины, кружка воды и 100 граммов хлеба. Очень хотелось есть. Пробовал жевать сосновую кору, но даже пережеванную проглотить было невозможно: она застревала в горле. Пробовал есть траву. Она была зеленая, мягкая, чуть сладкая. После первого раза такая еда понравилась, однако потом я траву не ел: появилась неприятная отрыжка и тошнота. Стал искать корни и травы с горьким привкусом. Через несколько дней желание есть исчезло, появилась слабость, сонливость. Но жажда жизни толкала меня искать любое пропитание, не сдаваться. Цеплялся за жизнь, так как чувствовал, что войне скоро конец, а мне хотелось жить, вернуться в родную деревню, в землянку. Кругом умирали ослабевшие и отчаявшиеся люди.

Сколько передумалось о прожитой моей  15-летней  жизни. О маме, о близких, о нашей местности, о наших людях, о школе. О том, что Красная Армия идет в Германию и скоро нас освободит. Надежда на это была, и мы, узники, верили в освобождение.

Однажды объявили построение. Стали выбирать из строя людей более крепких. В число отобранных попал и я. Нас погрузили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Так мы очутились в городе Мюльхайм. На проходной возле барака администратор лагеря определил номер барака и комнаты. В комнате было семь двухъярусных нар. Нары были пустые. Через некоторое время принесли древесной стружки и куски брезентовой ткани – для одеяла, простыни и подушки.

Распорядок дня был таков: подъем в 4 часа утра, отбой в 23 часа, завтрак в 12 часов, обед в 19 часов. Завтрак – 0,5 литра супа из брюквы, обед- 0,5 литра супа и 100 граммов хлеба с примесью древесных опилок.

В лагере находились русские, украинцы, белорусы, грузины, армяне… Евреев убивали, но в лагере было несколько человек этой национальности: их скрывали от фашистов, помогали уберечься перекраской волос, изменением фамилии…

Работу приходилось выполнять разную: убирать завалы, кирпич, трамвайные рельсы, бревна, засыпать воронки… Как-то вечером к нам в комнату зашли лагерный переводчик-украинец по имени Иван и немец в штатском. Мне, Губареву Васе и еще одному парню была дана команда выйти на улицу и следовать до барака, где находилось руководство лагеря. Нам объяснили: «Вы знаете, что американская авиация сильно бомбит город и много сброшенных бомб находится в земле неразорвавшимися. Эти бомбы  замедленного действия. Часть бомб находится  на важных объектах под высоковольтными опорами, в густонаселенных местах города, в цехах, на железнодорожной станции и на других объектах. Мы вам поручаем поисковую работу. Мы вас накормим, дадим курить, научим пользоваться инструментом по обезвреживанию. Вы будете работать под  нашим руководством». На инструктаже показали, как отворачивать головку бомбы, а перед выходом на  опасную работу нам выдавали булку хлеба на двоих, по куску колбасы, полпачки махорки, кусок газеты и коробку спичек. Так попал я в группу смертников. Подойдя к месту находящейся метров за 400-500, два фашистских офицера оставались с двумя нашими ребятами в укрытии, а двое из нас шли к месту внезапной смерти. Работали по часу, потом менялись. Мне повезло, а двое из наших ребят погибли.

В моей жизни немало было случаев, когда смерть подходила ко мне на близкое расстояние. Но я думал только о жизни. Я любил жизнь. По-видимому, эти ежедневные мысли о спасении, любовь к жизни и спасли меня.

А теперь расскажу о случившейся трагедии в лагере. В марте 1945 года на город Мюльхайм был совершен  массированный налет американской авиации. Я в это время спал. Меня будили два раза, бросали на пол, а я опять лез на вторую полку. И только в третий раз, сбросив на пол, потянули в бомбенкеллер. Вдруг раздался оглушительной силы взрыв. В наш барак попала американская люфтмина. Она попала прямо в нашу комнату, откуда  меня мои старшие товарищи пару минут назад вытянули полусонного. От взрыва люфтмины в бомбоубежище было столько ядовитого дыма, что люди задыхались. Было убито два человека, третий тяжело ранен (потом он умер), а четвертому оторвало правую руку и ногу. Этот молодой человек 1927 года рождения из Ворошиловграда сильно кричал: «Помогите, спасите». А ведь ему было только 18 лет. От внезапного удара все находившиеся в бомбоубежище лежали на бетонном полу в шоковом состоянии: некоторые молились, просили бога спасти их. Примерно через полчаса, когда бомбежка прекратилась, мы увидели ужасную картину. Лагерь горел, нашего барака не было. Не было моего друга Васи Губарева. Оказалось, что Вася остался в комнате в то время, когда меня тащили в бомбоубежище. Утром мы обнаружили в конце фундамента барака труп Васи Губарева – голова, ноги, руки сгорели – была только белая от костей зола. На обугленном трупе лежала овальная металлическая жестянка под номером 993, по которому его и опознали. Васе в то время было только 16 лет. Это был верный товарищ, который делился со мной последним куском хлеба.

А потом в лагере появились власовцы. Одеты они были в немецкую поношенную солдатскую форму с заплатами на кителях и брюках. Первых пару дней власовцы посещали наши бараки, разговаривали с узниками, небольшими группами собирали нас и производили вербовку в РОА. Но это была как бы подготовительная работа.

На третий день в лагере были установлены репродукторы. Перед строем выступил офицер власовской армии, который говорил, что отступление гитлеровских войск – это временное явление, это передышка, перегруппировка войск. Скоро придет время, когда гитлеровские войска перейдут в решающее наступление, с большевизмом будет покончено: он ослаб и вряд ли сможет оправиться от поражения.

Не помню случая, чтобы наши товарищи пошли на уговоры предателей, изменили Родине. Не было такого человека из трех тысяч в лагере, которые одели бы форму врага.

Американская авиация днем и ночью бомбила города Германии. Однажды за 30-40 минут бомбежки было убито и искалечено очень много советских людей. Много людей сгорело, когда жидкость, сброшенная с самолетов, медленно опускалась на землю. Люди спасались бегством, пробовали выйти в дырки, которые образовались в проволочном заграждении, но так и остались там сгоревшими.

Однажды после пожара трое нас бежало из лагеря. Это было солнечным мартовским утром 1945 года.

Первое время, чтобы утолить, жевать зерно. Кручишин Вася предупредил, что истощенным много зерна употреблять не следует. Попробовали варить. Взяли ведра, принесли  воды из воронки разорвавшейся бомбы, насыпали зерна и варили 4 часа. Зерно набухло, сварилось – есть можно…

На западе, где находился наш лагерь, была слышна сильная орудийная перестрелка. Близко был фронт, передовая. Мы решили вернуться. За несколько дней до освобождения союзными войсками (освободили 11 апреля 1945 года американские войска) фашисты хотели умертвить узников лагеря. Коварный метод был такой: стеклянной ваты подмешать в тесто, испечь хлеб и дать узникам концлагеря.  И сделали это. Раздали по 100 граммов хлеба каждому с примесью стекловаты. Часть людей эту порцию съели полностью, некоторые частично. Связные по лагерю объявили тревогу по  этому случаю. Много людей было спасено от смерти.

Утром 11 апреля 1945 года лагерная охрана потеряла прежнюю бдительность, часть охранников исчезла, а часть притаилась. В 10 часов утра над городом появился американский самолет-разведчик с белыми звездами на крыльях, которому никто не мешал, и он спокойно летал в течение 50-60 минут.

В лагере настало безвластие. Узники начали через проходную и дырки в проволочном заграждении выходить в город. Мы видели, что горожане во время этого затишья несли в сумках картошку. В семистах метрах от лагеря находилось картофельное городское хранилище. Все побежали к этому складу кто с чем мог: в рубашку, в мешки брали картошку. Я взял 6 – 7 килограммов в небольшую сумку, а одну большую картофелину – в боковой карман пиджака. Когда возвращался со склада в барак, я увидел американских запыленных усталых солдат, которые лежали прямо на тротуаре. Один солдат подозвал меня и сфотографировал с большой картофелиной в боковом кармане. Придя в лагерь, нашли ведро, сварили картошку в мундире, поели и пошли второй раз к складу.  Идя по улице, мы опять встретили американских солдат.  Пехотинцы отдыхали прямо на мостовой, на проезжей части дороги. Стояли виллисы, доджи и танки.  Заметив нас, солдаты позвали к себе. Угостили нас шоколадом, жевательной резинкой, сигаретами, галетами. Минут через 30 войска США заняли наш лагерь.

В это время наши активисты обезвредили лагерную охрану. Арестовали начальника лагеря и его заместителя – одноглазого длинновязого гестаповца с двумя пистолетами. Водрузили на высоком флагштоке красное знамя. В лагерь пришло долгожданное освобождение. Играла музыка (нашлись аккордеонисты). В лагерь пришли итальянские военнопленные и дали для нас концерт.

После освобождения американские власти передали нас англичанам. Поездом доехали до Магдебурга, где нас приняли власти СССР. Вернулся в Жлобин к матери».

 

Из воспоминаний Давыдовой Галины Рудольфовны:

«Война застала в городе Минске в одиннадцатилетнем возрасте.

Ушла из дома 3 сентября 1943 года, чтобы раздобыть для больной мамы лекарства и еду. Не думалось тогда, что обратная дорога окажется длиной почти в три года. Она проляжет через гестапо, камеры в минской тюрьме (в том числе смертную), лагеря на Широкой в Минске, на берегу Ла-Манша во Франции и многие – в фашистской Германии.

За толстой тюремной дверью с цифрой «18» - серые мокрые стены, бетонный пол и… я. Одна. Ежедневно мимо нашей камеры гнали узников к «чёрным воронам», избивая на ходу палками. Я затыкала уши, чтобы не слышать криков. А тут ещё холод и голод всё больше донимали. Через незастеклённую решётку в камеру проникал леденящий ветер, натекала дождевая вода. От голода кружилась голова, темнело в глазах. Когда падала из дрожащих рук крошка тюремного хлеба на пол, подбирала губами. Иногда случалось чудо – приоткрывалась дверь камеры. И летела к ногам «неплановая» краюшка хлеба. В тот момент в моём детском мозгу возникала фантастическая мысль: наверное, это моя мама, превратившись в человека – невидимку, спасает меня. И появлялась надежда: может, выпустят? Я ведь ничего такого не сделала. Просто ходила по деревням, пела довоенные песни. Люди выходили из изб, слушали и плакали. Потом в мою котомку клали куски хлеба, картофелины, лепёшки. С каким ужасом вспоминала я в камере, как в гестапо, обыскивая, отняли этот мешочек, высыпали всё, что в нём было. Потом выкладывали передо мной разные орудия пыток, угрожали…

Отсюда, из подвальных камер, почти всех вывозили на расстрел. Страшно было думать. Что одной придётся выходить к душегубке. Хоть с кем –  нибудь, только б не одной! Всё ждала кого-то, заглядывая в «волчок». Вдруг приоткрылась дверь и … влетела краюшка – её бросил надзиратель. С сожалением узнала после войны, что  немцы  его расстреляли, когда нас вывезли из тюрьмы.

Сказка о маме-невидимке рассеялась, и я сидела в ожидании своей участи.

В тот день (19 сентября 1943 года) на рассвете (время вывоза на расстрел) у фашистов была особая спешка и суета, гудели, не переставая, душегубки. Целая орава немцев и полицаев выгоняла узников из всех камер подряд, не называя фамилий. Многие заключённые сопротивлялись, их избивали дубинками. Дошли до моей камеры, дёргали замки, кого-то звали. Ругали за медлительность. Я вся насторожилась, прижалась к стене, будто вросла в неё, и сквозь шум тюремного ада услышала: «Найн» и по-русски: «Здесь никого нет». Даже когда наступила настоящая мертвая тишина (всех увели), ничто, казалось, не могло оторвать меня от стены и пола. Будто окаменела. Опомнилась, когда услышала одинокие шаги по гулкому коридору. Заглянув в «волчок», увидела светлые усы и лицо своего спасителя-надзирателя. Сердце так заколотилось, что, наверное, слышно было по ту сторону железной двери. «Дяденька, - еле слышно позвала я, - мне холодно, страшно…» Не знаю, слышал ли он. Прошелся по коридору, вернулся. Ничего не говоря, жестом велел следовать за ним. Так я очутилась на третьем этаже в камере №91. Увидев много молодежи 18-20 лет, я обрадовалась: наконец-то не одна. Девушки сразу окружили заботой: уступили место на полу посередине, «чтобы теплее было». Кто-то дал сухарь, кто зубок чеснока, а кто-то – попить воды. Это была  одна из камер из камер политзаключенных, где находилось более ста человек. За разные «преступления»: связь с партизанами, за нарушение «нового порядка», «за укрытие подозрительных лиц»… Но у всех  была единая мысль – выдержать, вытерпеть… И меня, 13-летнюю, учили мужеству и стойкости. Я терпела…

Февраль 1944 года. Лагерь на Широкой – не отапливаемые бараки-конюшни. Я значилась под номером 372 (как хранит память!)

Еда состояла из гнилой капусты с червями. Тошнило. Люди заболевали, но опасались признаться. Немцы очень боялись тифа, и если обнаруживали заболевшего, весь барак подлежал уничтожению. Когда в левом бараке заболел грудной ребенок, сразу окружили его и поставили охрану. Рано утром из правого барака вывели всех за пределы лагеря и закрыли пустое помещение.

У меня на ногах были нарывы, я не могла ходить и спряталась за нарами. Услышав сигналы «черных воронов», которые не спутаешь ни с какими другими, потянулась к решетке и чуть не обмерла, увидев, как обреченных под дулами автоматов гнали в душегубки. Многие, поняв, бросились бежать. Началась стрельба… Больше я ничего не видела… когда опомнилась, во дворе никого не было, лишь на снегу были кровавые льдинки...

…В начале марта 1944-го нас, оставшихся в живых, погрузили в битком набитый состав. Над каждым вагоном нависала наблюдательная будка с вооруженным солдатом. Почти всю долгую дорогу ехали стоя. Ложились и вставали по команде. Не хватало воздуха. При попытке открыть решетку – стреляли. Каждый терпеливо ожидал своей очереди, чтобы прильнуть к щели, подышать. Есть не давали по несколько дней. Изредка к эшелону подъезжала кухня с супом, а брать-то не во что. Мужчины подставляли зимние шапки, галоши, перчатки (у кого что сохранилось).

У меня была спрятана противогазная сумка, куда и наливали еду на всех, ели по очереди. Частые бомбежки вынуждали останавливать эшелон. Вот в очередной раз остановился состав. Вдруг по вагонам забарабанили камни, комья земли, железяки, разные банки. Услышали злые выкрики: «Русиш швайн»,  «Ферфлюхте рус» и прочее. В щели рассохшейся вагонной двери увидели искривленные в гримасах лица – взрослые и дети грозили нам кулаками. Всем стало ясно: это фашистская Германия. Но было и другое. Однажды наш состав загнали в тупик. Сменились конвоиры: вместо немцев – французы. Когда открыли решетки, мы увидели множество улыбок на лицах людей, дружно собравшихся у небольшого завода со свертками в руках. Будто они только и ждали этот эшелон. Так встречала нас Бельгия. Сотни бельгийских рабочих издали приветствовали нас – словно живительная сила вливалась в нас, голодных, измученных.

Через сменившихся конвоиров они передавали свертки (свои пайки) и воду.

Ночью эшелон прибыл в Шербур, что на берегу Ла-Манша. Стояла напряженная тишина. Темно-синее небо, сливаясь с морской водой, нагнетало страх: будто идешь прямо в эту бездонную пропасть.

Опять лагерь. Огороженный высокой каменной стеной. Немцы устроили укрепления на самом берегу канала и каждый день гнали нас туда на работу.

За два месяца пребывания в лагере мы ощущали поддержку и сочувствие со стороны французского населения.

Одежда на нас вконец износилась и, подобрав удобный момент, мы с полькой Геленой пролезли через ворота и вошли в первый попавшийся дом. Долго с хозяйкой объясняться не пришлось. Она сердцем поняла нас и стала поспешно выкладывать одежду и обувь, наказывая жестами и мимикой, чтобы завтра опять пришли. Мы обрадовались: все в лагере были оборваны, и любые вещи пригодились бы. Но на обратном пути встретились немцы. Признав в нас лагерников, прикладами толкая в спину, пригнали за ограду, угрожая французской охране.

Во второй половине мая 1944 года у нашего лагеря и вдоль берега появились зенитные установки. Вскоре начался угон узников в обратном направлении – в Германию. Узнав об этом, шербурцы почти всем городом пришли к воротам прощаться. Толпами шли они за машинами, увозящими нас к железной дороге, передавали пакеты с едой…

После Франции были еще долгих 12 месяцев голода, непосильного рабского труда, издевательств в фашистской Германии. Наконец долгожданная победа. Затем  счастливое время возвращения на Родину: в марте 1946 года колонны машин везли нас к советской границе через разрушенную Польшу. Где-то в глубине души теплилась маленькая надежда на встречу с кем-нибудь из родных.

И вот я в своем, но трудно узнаваемом Минске. Куда идти? Долго бродила по разбитым улицам, пока не нашла родимый уголок: вот стены бывшей школы, разрушенные корпуса обувной фабрики…

В глазах потемнело, когда на месте домика увидела остатки печи с застывшей на ней трубой. Я припала к кирпичному «подножию»… какие надо подобрать слова, чтобы выразить боль души! Где же вы, мои родные?

Старшая сестра ушла добровольцем на фронт прямо с выпускного бала в 42-й минской школе. Отца схватили фашисты во время облавы 31 августа 1941 года. Среднюю сестричку (16 лет) видели знакомые: фашисты гнали под стражей в сентябре 1943 года. Мама лежала дома одна смертельно больная…

 

Из воспоминаний Николая Яковлевича Маглыша

жителя города Слуцка:

     «Началась война… Я состоял при танковой части, возил на мотоцикле командира батальона пехотинцев. Эшелоном перекинули нас под Мариуполь, что на азовском море. Не успели разгрузиться, как тут же немцы разбомбили. Людей погибло много, а вот часть техники уцелела. Разные эпизоды были. Однажды даже в плен важного немецкого офицера взял. Его увезли, а меня, раненого и с разбитым мотоциклом, командир оставил. Вот так и сам в плен к немцу попал. Ночь провели в сарае. Странно, но двери никто не закрывал. Я подслушал разговор немцев, что нас поутру расстрелять хотят. Предложил товарищам по несчастью бежать, но они отказались. Так и ушел один. По дороге мне местные подсказали, чтобы на восток не ходил: мол, немцы уже под самым Кавказом. Переоделся в гражданскую одежду, думал потихоньку до Слуцка добираться. В районе Днепра меня украинский полицейский задержал и в лагерь доставил. Тут чуть не помер, поскольку не кормили совсем. Переболел тифом и зрение почти потерял. Поскольку лагерь был на территории бывшего сахарного бывшего сахарного завода, то выручал оставшийся жмых. Потихоньку и зрение восстановилось. Позже эшелоном нас, пленных, доставили в Германию в город в Везермюнде, что на Северном море. Разгружали в порту торф и уголь, выполняли другие работы.

В Везермюнде сдружился со старым немцем, автомехаником Витченом. Ему уже под 70 было, а я пристроился ему помогать. Витчен хорошо относился ко мне, может, потому, что у самого сыновья на фронте были. В 1944 году нам разрешили отправить письмо на родину. Написал, только ответа не дождался. Через некоторое время почувствовал, что лагерное начальство косо на меня смотреть стало. Только после войны я понял, в чем была причина. Скорее всего, мое письмо прочли в Слуцкой полиции и дали на него ответ лагерной администрации. Я-то не знал, что моя семья активно участвовала в подпольном движении. К тому времени организацию, созданную отцом и братом, разгромили, а их самих уже в живых не было. Тучи надо мной сгущались. Кто-то подкинул мне в соломенный тюфяк кусок резины, а охрана нашла его. Обвинили в воровстве. На допросе спрашивали, откуда у меня резина. Я, недолго думая, ответил, что Витчен дал. Позвали его, и он, молодец, выручил, подтвердив мои слова. Перед самым освобождением заключенных согнали в баржу, которую поставили на якорь недалеко от берега. Вскоре и часовые куда-то пропали. Я и еще один парень решили добраться вплавь до берега. Северное море ледяным было, еле доплыли и вернулись в лагерь. Там женщины оставались. За ними пришла машина, на которой и я уехал. Оказался в городе Галле, где была советская администрация. После проверки зачислили бойцом в авторемонтный батальон. Особисты меня особо допросами не доставали, поскольку в их распоряжении были документы из лагерного архива. В 1946 году демобилизовался и вернулся в Слуцк.

 

Из воспоминаний Марии Петровны Кудиной

жительницы города Слуцка:

      «Началась война, и все мои планы и надежды рухнули в одночасье. В Сентябре 1941-го фронт подошёл к Нежину. Город заняли фашисты. Какая-то сердобольная бабушка, увидев, как немецкие солдаты приглядываются к местным девчатам, дала мне свою крестьянскую хустку. Я обвязала ей голову, спрятала лицо, дабы сойти за пожилую женщину. А потом более 500 километров шла пешком в свою деревню Пироговку.  Дом наш сгорел в ходе боёв. Мой дядя приютил меня.

Помню, как по улицам гитлеровцы гнали колонны советских военнопленных. Слабых и раненых пристреливали в канавах. Помню, как сосед дяди пошёл в полицаи, и вскоре люди стали носить ему взятки – кто деньги, кто продукты,  - чтобы не посылали на работы в Германию. В местном монастыре немцы устроили лагерь для военнопленных. Раненых и больных разместили в спецгоспитале. Врачом там работал Иван Сидоренко из числа военнопленных. Я ему тогда помогала как медсестра и санитарка. Парень он был красивый и я приглянулась ему. От него вскоре и забеременела. Но однажды пошла на рынок за солью, а там облава. Меня схватили полицаи – и в машину. А я уже была на третьем месяце беременности.

      Всех нас заставили рыть окопы и землянки для немцев. Жили в охраняемом бараке. Нашлась сердечная женщина из местных крестьянок, которая, видя, что я на сносях, дала кое-какие тряпки. Там я и родила сына. Сама пупок перевязала, перепеленала дитя теми тряпками. Новорожденному дала имя Володя. Ему не было ещё и полгодика, как в хату, где я временно проживала, зашли два немца из полевой жандармерии и приказали выходить на улицу.

Десять километров под конвоем мы шли до железнодорожной станции. Там нас впихнули в телячьи вагоны – и на Минск. Выгрузились на станции и пешком по улицам разбомбленного города. Определили нас (а это были в основном женщины) в лагерь вблизи казармы, где жили военнообязанные немки. Там мы и работали. Я – уборщицей. Мне и моей малютке перепадали с их кухни кое-какие крохи. Намучились от голода и унижений – словом не передать. Промаялись как-то до апреля 1944-го.

Тогда нас с беженцами Смоленской и Брянской областей отправили в Прагу – восточный пригород Варшавы, в концлагерь. На день на двоих с малышом выдавали по кусочку хлеба, таблетку сахарина и кружку воды. Страшно голодали. Женщины-полячки из местных иногда помогали одеждой, изредка подбрасывали картошку. Когда в бараке осталось человек тридцать измождённых женщин, охрана куда-то ушла. Утром мы порвали колючую проволоку вокруг барака и вышли в город. Это был глоток свободы, который не забыть никогда. Нас остановил пожилой поляк и сказал: «Видите вон ту русскую церковь? Идите туда, там вам батюшка поможет выжить в этом аду». Так мы и сделали. Батюшка приютил всех, кто к нему пришёл, но с одним условием – днём быть в храме, ночью – в соседнем пустом доме. Так и жили. Нашлась картошка. Варили её в чугунке – тем и питались. Немцы однажды догадались, что в церкви есть чужие люди и зашли туда. Приказали всем выйти. Какой-то старый немец-солдат меня с сыном и ещё двух женщин с малыми детьми отвёл в сторону, подальше от церкви. А остальных, человек пятнадцать, если не больше фашисты на наших глазах расстреляли в упор из автоматов. Нам же приказали вырыть яму и трупы закопать. А с востока уже слышалась канонада – приближался фронт.

К вечеру немцы подвезли на грузовике два ящика тола, затащили в церковь, чтобы взорвать её. Но божья рука отвела беду от храма. Потом узнали, что кто-то из поляков перерезал бикфордов шнур, и взрыва не произошло. А вскоре советская армия вошла в город. Сколько было радости! Мы плакали, обнимали друг дружку, готовы были расцеловать каждого солдата. Нас всех накормили, посадили в машины и отправили в город Минск - Мазовецкий, а оттуда в санпоезде – в Брест.

Так мы попали в так называемый фильтрационный лагерь, где следователи каждого из нас подробно допрашивали. Чувствовалось, что многим не доверяют. Перед тем, как отправить дальше на восток, сказали: «Жить в Минске и областных центрах вам запрещается. Только в райцентрах и деревнях».

 

Из воспоминаний Голубицкого Григория Лаврентьевича:

Родился  я в январе 1932 года в крестьянской семье в поселке Осово Бобруйского района. Во время коллективизации родители первыми вступили в колхоз, и первым председателем колхоза избрали моего отца. А в 1938 году его посадили в тюрьму за то, что в колхозе пало три лошади. Семья из 6 человек оказалась в трудном положении: считалась семьей «врага народа». Около года отца держали в тюрьме, добиваясь пытками признания в том, что ему доставляли из Польши отравляющее вещество (сулиму). Отца ожидала смертная казнь в любом случае. Ибо тех, которые не давали показаний, убивали на допросах, а тех, кто дал показания, суд присуждал к расстрелу. Свобода для отца наступила после того, как самих следователей арестовали.

Все довоенное мое детство проходило в учебе и помощи родителям по ведению  домашнего хозяйства. Несколько раз в неделю вечерами бегал  на железнодорожную станцию за 6 километров встречать отца. Он одно время работал в Бобруйске на стройке и вечерами  приезжал домой: привозил хлеб, бублики и конфеты. Однажды отец не приехал, и я возвратился домой без подарка.

В первый день войны я пас колхозных свиней, ничего не подозревая до тех пор, пока фашисты не застрелили двух поросят. А само начало войны в моей памяти осталось таким: утром 22 июня наш самолет на чистом безоблачном  небе дымовой завесой вывел слово «война». Оно долго стояло на небе и не расходилось. Официально население узнало о войне после 12 часов дня по сообщению радио, которое было только в сельсовете.

А сейчас расскажу о той трагедии, которая разыгралась в июне 1944 года.

Перед рассветом фашисты и полицаи оцепили посёлок. Солнце только начинало всходить. Оно высветило силуэт фашиста, который стоял в огороде с автоматом в руках. Я посмотрел в другие огороды – и там, как пугала, стояли каратели. Из каждого дома полицаи выгоняли людей на середину улицы. Никто не знал, что задумали фашисты, но каждый предчувствовал беду. Было приказано строиться семьями. Мы босиком по холодной росе пошли и стали в строй. На руках у мамы был младший брат. Ему не было ещё и трёх лет. За юбку мамы держалась младшая сестра, которой было пять лет. Рядом стоял я со старшим братом. По улице ходили каратели. Они кричали, стреляли, били опаздывающих. Было предположение, что фашисты имели пофамильные списки.

Одну группу составляли дети, их гнали в одну сторону посёлка. Другую группу составляли наши матери, близкие – их гнали в обратную сторону. Плач детей и матерей не стихал, но уже не сливался в общий гул. Матерей разогнали по домам, их мы больше не видели. Моя мать ушла, подгоняемая полицаем, с младшим братом на руках и сестрёнкой, которая вцепилась за мамину руку.

Всех детей от 8 до 12 лет объединили в одну группу, а детей 13 – 16 лет отправили в другую. Для каждой группы стояли во дворах машины. Они были с высокими бортами. Около машин стоял стол, на стуле сидел белобрысый фашист в очках. На столе лежал журнал и фанерные бирки со штампом. Нас охраняло несколько автоматчиков. Фашист за столом записывал нас в журнал и вручал, точнее вешал, фанерную бирку ( с номером) на шею каждому. В это время послышался гул самолётов со стороны фронта. Фашисты загнали нас под сарай. После регистрации всех загнали на машину. В деревне Воротынь в наши машины добавили ещё около десяти детей. Всех повезли в Красный Берег. Привезли, высадили и повели к речке Добосна. Там стояли палатки. Нас раздели и заставили мыться холодной водой из речки. Затем под конвоем нас повели на осмотр. В одной из комнат стояли тазы с внутренними человеческими органами. Это привело нас в ужас, мы дрожали. Это, очевидно, был прифронтовой госпиталь, и здесь делали операции немецким солдатам. Весь фронт стоял на расстоянии 18 – 20 километров. В одном из кабинетов нас осматривали «врачи» в белых халатах и делали прививки. Затем под конвоем нас завели в лагерь, который был ограждён в несколько рядов колючей проволокой.

На полу в сарае лежало немного соломы, которая была нашей постелью. Ночью летали наши самолёты, начиналась стрельба, били зенитки. Хотя мы за время войны и привыкли к таким тревожным ночам, однако нам становилось страшно. Многие дети плакали. Тогда часовой стучал в ворота и ругался. Утром открылись ворота, и с окриками нас выгнали на построение. Утро было холодным, мы стояли в одну шеренгу с бирками на шее и консервными банками в руках. Через несколько минут к шеренге подошёл офицер. Как выяснилось потом, это был комендант лагеря. Он ходил с тростью в руке, всматриваясь в лицо каждого узника. Того, кто отворачивался от его пронзительного взгляда, он вытаскивал из строя и бил тростью. После наказания толкал свою жертву этой тростью опять в строй. Такой обход он делал каждый день и каждый день избивал невинных детей. Охранники лагеря ежедневно развлекались тем, что стреляли на высоких соснах птиц. Птицы падали на землю под громкий хохот охраны. Иногда птицы застревали на ветвях деревьев. Тогда фашисты заставляли лезть на дерево доставать птицу. Мало было детей, которые могли залезть на высокую сосну. Некоторые падали с дерева, и тогда фашисты били их ногами. О кору дерева мы до крови раздирали руки и ноги. Тело краснело, появлялись нарывы. Ежедневно по другую сторону ограждения собирались наши матери и близкие, чтобы посмотреть на своего ребёнка и передать несколько картошин. Других  продуктов в это время не было: фашисты разграбили в прифронтовой полосе все. Они постреляли даже собак, котов и голубей. Охрана не пускала нас подходить к проволоке. Малыши плакали по одну сторону, а матери – по другую сторону проволоки. Иногда матери все подходили близко к ограждению, тогда охрана стреляла с автоматов прямо под ноги женщинам. Разрывные пули рвали землю в клочья. Женщины отходили от проволоки, а некоторые падали: пули ранили их ноги. Женщины перебрасывали через проволоку свертки с картошкой и ядовитой травой. Этой травой дети натирали свое тело, оно краснело и покрывалось сыпью. Немцы не знали, что это за «болезнь», выгоняли детей за проволоку. Бывали случаи, когда дети подлезали под ограждение и удирали. Охрана, заметив их, открывала стрельбу прямо в толпу матерей. Видно было, как по другую сторону ограждения падали женщины и дети. Мы не могли определить, были они убиты или нет: нас моментально окриками и стрельбой в воздух загоняли в сараи и закрывали ворота.

Однажды во время медицинского осмотра моего соседа  Грибовского Ивана выгнали за проволоку. Я только после войны узнал, что его мать принесла ядовитой травы, которой он намазался. Утром лицо и руки его покрылись сыпью и покраснели. Фашисты  принимали это за сыпной тиф, которого они боялись, как и партизан.

Так мы продержались в лагере почти до самого наступления наших войск. Только за пять дней до освобождения нас погрузили в товарные вагоны, выдав скудный сухой паек.

В Хатыни есть плита с надписью: “Чырвоны Бераг. Жлобінскі раен. Знішчана вялікая колькасць падлеткау ва узросце да 14 гадоу”. Позже я узнал о том, гитлеровцы из лагеря в Германию 1990 детей в возрасте от 8 до 14 лет.

Итак, я прибыл в  город Лерта. Под конвоем нас загнали за проволоку с многочисленными бараками. Часто возле проволоки прогоняли взрослых людей. Однажды я заметил, что ведут людей из нашего сельсовета. Некоторые из них меня узнали и сказали, что и отец тоже здесь. Колонна была большая. Я стоял с другими малышами и всматривался в лица. И вдруг заметил своего отца. Отец тоже увидел меня. Он приостановился возле проволоки, но конвоир отогнал его. Их повели в соседний лагерь. Отец заявил коменданту о том, что его сын в детском лагере. Меня доставили к отцу. Нас раздели наголо, комиссия из пяти фашистов в белых халатах осматривала нас. Рассматривали долго со всех сторон, между собой долго говорили. Затем переводчик пояснил: комиссия определила, что это действительно отец и сын. Комендант сказал, что счастливы те родители, которые встречают своих детей в другом государстве, поэтому он разрешает нам быть вместе.

Через несколько дней нас погрузили в товарные вагоны и отправили в другой лагерь, Пермозене. Это был июль 1944 года. Территория лагеря была огромна. По проволоке был пропущен электрический ток, а по периметру ограждения возвышались многочисленные вышки с пулемётами. Спали на голых пружинах, и уже через несколько дней у всех на теле появились следы от этих пружин. А через две недели эти следы стали кровавыми. Пружины впивались до рёбер. Пища в лагере состояла из дохлой конины и чёрных (гнилых) листьев капусты. От такой пищи начались желудочно-кишечные заболевания. Больных помещали во вторую зону лагеря, т.е. за проволоку, в так называемый лазарет для лечения. Однако из этого лазарета никто не возвратился. Все они лежат в горах Пермозене. По мнению взрослых, в лазарете над ними проводили опыты и всех уничтожали, чтобы не было свидетелей. Узники первой зоны ежедневно занимались тем, что выносили с территории лазарета сотни трупов в горы. Трупы несли в деревянных ящиках километра за три от лагеря. Несли их в гору часа 3-4, там рыли траншеи, сбрасывали мёртвых в траншею и закапывали их.

В конце июля оставшихся в живых отправляют в лагерь, расположенный недалеко от Трира. В отличие от других лагерей этот лагерь состоял из оного барака, расположенного в старинной крепости. Крепость была выстроена из скалистых пород, подступы к ней заливались водой. Входы в крепость закрывали воротами, выкованными из массивных прутьев. Эта крепость неоднократно спасала нас от бомбёжек и обстрелов авиации.

Из детей в лагере я был один. Меня работать не заставляли. Хотелось кушать, и я, по совету взрослых, ходил по селению и просил кушать. Так как языка я не знал, то делал это жестами. Они сочувственно относились ко мне, некоторые женщины даже плакали и давали карточку на бутылку молока и порцию хлеба. Я с благодарностью вспоминаю этих людей, которые в трудную минуту поддержали меня.

В сентябре к нашим местам приблизился фронт союзников. В лагерь пришли эсэсовцы. Дали три дня на сборы и сказали, что всех оставшихся будут расстреливать. Нас повезли на север Германии. Везли голодными целую неделю. Под Бременом на эшелон налетело 13 самолётов. До разгрома самолёта оставалось несколько секунд. Все узники на ходу поезда горохом начали сыпаться из вагонов и бежать в лес. Лётчики увидели, что это гражданское население и сменили курс.

Нас привезли к Кильскому каналу, разгрузили на полустанке в деревне Гокельс. Все узники работали на железной дороге. Их каждое утро увозили на ремонт разрушенного дорожного полотна. Меня комендант лагеря отдал Бауэру, который жил рядом с бараком. Я целый день работал в поле, а ночевал в лагере. На Бауэра работал и поляк, которому было в ту пору 15 лет. Ночевал он в сарае со скотом и старым псом. Хозяин был настоящим деспотом. Частенько доставалось нам с поляком от него. Особенно был зол ко мне, когда узнал, что я из Белоруссии. У него партизаны под Минском убили сына.

Так мы проработали 9 месяцев, до самого освобождения английскими войсками, которые 6 мая 1945 года прорвали проволоку вокруг лагеря.